| Головна » Статті » ЛІТЕРАТ. ПРИДН. |
Федір ЗАЛАТА
 Федір ЗАЛАТА Залата Федір Дмитрович народився 21 серпня 1914 р. в с. Сиваське
Генічеського р-ну Херсонської обл. в селянській родині. Учасник війни.
Нагороджений двома орденами Вітчизняної війни 2-го ст., двома —
Трудового Червоного Прапора, Дружби народів, медалями та Почесною
Грамотою Президії Верховної Ради УРСР. Писав російською мовою. Автор книжок оповідань і повістей «Мальчишки» (у співавторстві з Л. Залатою, «Золотой ключик», «Обыкновенное дело» (у співавторстві з Л. Залатою,), «Урок», «Повести и рассказы», «Свадебный подарок», «Он сделал все, что мог», «Вибране» у 2-х т.; збірки казок «Как заблудились журавли»; романів: «На юге», «Перевал», «Жизнь й смерть», «В степи под Херсоном», «Ствол», «Узлы»; п’єс «Сказка-загадка о мальчишке Тарасике й золотом ключике» (у співавторстві з О. Криловим) , «Пам’ять не йде за обрій», «Прохідники», «Тихий Південь». Обирався головою Дніпропетровської організації СПУ. Помер 23 грудня 1993 р. Обирався головою Дніпропетровської організації СПУ. Помер 23 грудня 1993 р. СКРИПКА Рассказ Когда я слышу скрипку, мне сразу же припоминается одна давнишняя история. Много лет унесло время, много различных людей встречалось мне на жизненном пути, встречались и постепенно стирались в памяти, а вот этого маленького сухонького человека, бродячего портного-надомника с серыми глазами и трехпалой рукой, я забыть не могу. И как только услышу скрипку, сразу же он зримо встает перед моими глазами, и мне слышатся то рыдания, то разливистый задушевный напев, то ядовитый смех его неказистой, исцарапанной когтями времени, рыжей с подпалиной скрипки. И еще встает в памяти связанный с этой скрипкой Стратон Ковтун, или просто Стратка-Волчья Хватка, как его прозвали по-уличному, здоровый, сильный, косая сажень в плечах, человек с черной курчавой бородой, своевольный и деспотичный, к тому же первейший богач на селе. Воля его не знала противления, слова “нет” в чужих устах для него не существовало. Что Стратка возжелал — быть тому, пусть тут хоть солнце потухнет. Его боялись, как черной чумы, и в страхе приниженно почитали. Отец мой, встречаясь на улице, за двадцать шагов почтительно снимал шапку, растягивал лицо в корявой улыбке, низко кланялся, а чуть отойдя от него, сердито, смачно плевался: “Кровосос”. В возрасте тридцати девяти лет похоронил Стратка жену, Палажку, а год спустя на зависть и удивление всему селу женился на Марии, дочери вдовы Степаниды Основянко. Дивной красоты была эта Мария, скажу вам. Фигурой — тополька, лицом — заря утренняя, как говорила моя мать. Стройная, белокурая, с удивительно голубыми большими глазами, в которых таились, как я теперь, припоминая, понимаю, прирожденный ум, женская теплота и жажда неутоленной ласки. И разве Стратку ей в мужья, человека угрюмого, бирюковатого, на девятнадцать лет старше, но что поделаешь — мошной толстой, двором богатым да бесстыжей наглостью взял Стратка Марию. В неурожайное лето пятнадцатого года получила Степанида похоронную, погиб муж под Белостоком — и хоть в петлю лезь. Шестеро детей — ни одеть, ни прокормить. Тут и явился на выручку Стратка-Волчья Хватка. Как-то поутру самолично привез он во двор Степаниды подводу с мешками, молча свалил их у порога, затем бросил в подол недоумевающей Степаниде узел с различными кусками материи, буркнул: “Не горюй, мир не без добрых людей”, развернул лошадей и уехал. А через неделю старост прислал. Ахнула Мария, умывалась горькой слезой, но покорилась воле матери. Что поделаешь: с нищеты — хоть в прорубь. Жила Мария со Страткой покорно и смирно, не изведав счастья молодости, не зная, понятия не имея, что такое любовь. Так, быть может, и век прожила бы с замороженным сердцем, если бы не Кирюха, бродячий портной-надомщик, вернее, если бы не его скрипка. В те годы разбредалась по миру разоренная войной Россия, и вот в зиму шестнадцатого года и появился в селе пришелец из Ельца, Кирюха, ищущий заработка в глухих селах Таврии. Шил он тулупы, полушубки, казачки, пальто, тужурки — все, что не могли смастерить руки крестьянок. И попал Кирюха прежде всего в наш дом, перехватил его отец на улице: — Что можешь делать, мил-человек? — Все могу. — От скромности не помрешь. А галихве можешь? — Могу. — Ишь ты. А хренч? — Могу. — Ишь ты. А сколько шкур дерешь? — Семь. — На мне одна. — Вижу. И на мне одна. Поделимся. — Ну, тогда пошей мне кожух. С раннего утра до позднего вечера кроил Кирюха ножницами толстые грубые сукна, овчинные шкуры, наметывал лоскуты белой или суровой ниткой, строчил ручной машинкой, которую с собой принес, — и все это делал молча, сосредоточенно, отрешенно, но с какой-то страстной влюбленностью в свое хлопотное дело. Казалось, ничто его не интересовало в этом мире, кроме шитья. В разговоры ни с кем не вступал, а если его о чем-то спрашивали, отвечал коротко и неприязненно, как бы хотел сказать: пошел к черту, не мешай! А на везде и всюду дежурный вопрос - как жизнь? — отвечал с ухмылкой: “Разлюли-малина! Вот только одно неудобство: за тысячу верст обедать ходим”. Короче, скучным и нудным человеком поначалу он нам показался. Но однажды субботним вечером извлек он из мешка какую-то диковинную коробку, провел по ней палочкой с натянутыми по ней волосками и — о чудо! — деревянная коробка запела, засмеялась, заплакала. Это было невиданно, неслыханно. В скучную нашу жизнь ворвался праздник, весь вечер мы, пораскрывав рты и замерев, как завороженные, просидели каждый на том месте, где его застал первый звук скрипки. Да и что говорить: в нашей глухомани только и музыки было что гармонь-двухрядка да бубен с погремушками. Ну, кое-кто из старших, может, когда-нибудь на ярмарках слышал еще шарманку или скрипку базарных цыган-попрошаек. Кирюха сидел на табуретке, жался худой щекой к скрипке, глаза его были закрыты. Играл он долго, самозабвенно, потом вдруг оборвал, усмехнулся виновато, сказал “разлюли-малина” и спрятал скрипку в мешок. После этого он несколько дней не извлекал ее оттуда, сколько мы его не просили. “Делу время, потехе час”, — отвечал он. Но вот как-то зашла к нам по какому-то делу Мария. Кирюха уже закончил работу и молча сидел у стола, предаваясь своим скрытным мыслям. Сперва он безразлично, как и на всех посетителей, взглянул на вошедшую Марию, потом глаза его вдруг расширились, словно от удивления, затем сощурились, и он некоторое время, видно, никак не мог оторвать их от засмущавшейся под его взглядом Марии. Она покраснела, отвернулась, прошла к нарам, уселась на них и, щелкая семечки, заговорила о чем-то с моей матерью, не обращая больше никакого внимания на Кирюху. Кирюха потрогал свои худые, заросшие черной щетиной щеки, поморщился, видимо, застыдился своего вида перед Марией, хотел было выйти из хаты, но передумал, и, к нашей радости, потянулся к заветному мешку. О, как он играл! Это была сказка. Это была чарующая, полная красок и мечты сказка. Скрипка все пела и пела, а Кирюха не отводил глаз от Марии, как бы давая понять, что играет он лишь для нее, поет песню о ее красоте и молодости. А Мария, словно почувствовав это, вдруг насторожилась, подалась вперед, и голубые глаза ее стали задумчивыми и грустными, даже печальными. Шелуха от семечек так и повисла на ее влажной, чуть приоткрытой розовой губе. В душе Марии, видимо, заговорило что-то до сих пор ей неведомое, ее подхватила какая-то волна и понесла, понесла куда-то, в какой-то прекрасный, чарующий мир, мир совершенно иной, чем тот, в котором она жила, будничный, грубый и бесчувственный. А Кирюха, наверное, поняв ее состояние, уносил ее все дальше и выше и не сводил с нее восхищенных глаз. И когда смычок наконец упал на колени, Мария, как бы проснувшись от дивного сна, вздохнула и бессмысленно оглянулась вокруг. С этого дня Мария каждый вечер стала приходить к нам. И с каждым вечером она становилась все грустнее и в то же время как бы светлее. Кирюха рассказывал ей на скрипке об иной жизни, об иных человеческих чувствах, прекрасных и нежных, и будил в ней такие же прекрасные и нежные отзвуки. Однажды заглянул к нам и Стратка, явился он чуть ли не следом за Марией, нахмуренный, чем-то недовольный. Как хозяин, властно прошел он к столу, оттолкнул локтем Евдокию Корж, тоже пришедшую послушать музыку, и уселся в красном углу, сложив на животе огромные волосатые руки. Мария словно и не заметила появления мужа. Завороженная звуками, волшебной песней о прекрасном, она смотрела на Кирюху, и глаза ее были полны слез. Стратка, видно, начал кое-что понимать, еще больше нахмурился, чертом поглядывал то на Марию, то на Кирюху и нервно покручивал пальцем. Щеки его то покрывались пунцовыми пятнами, то бледнели. — Пиликаешь? — наконец проговорил грубовато. Кирюха не удостоил его не только ответом, но и взглядом, зато скрипка запела еще голосистей и трогательней. — Мария! — поднялся Стратка и пошел к двери, тяжело ступая и сутулясь. – Мария, домой! Она и не пошевельнулась. Только, когда скрипка вдруг умолкла, чуть слышно сказала: — Еще. И скрипка снова запела. Но на этот раз в ее звуках слышалось что-то развеселое и насмешливое. Глаза Кирюхи, устремленные на застрявшего на пороге Стратку, тоже были насмешливыми и злыми. Потом скрипка запела еще насмешливее, и все мы сразу угадали известную песню “Ой під вишнею, під черешнею”. Ясно! И мы заулыбались, представив «під вишнею, під черешнею” молодую Марию, которая “гуляти раденька”, и Стратку, который уже «старий, старий дідуган, і зігнувся, як дуга». Пусть сейчас это еще не так, но скоро, скоро будет так! Скоро время изогнет его в дугу, а она, Мария, будет по-прежнему молодой. Стратка потемнел. Насупившись, он ел глазами Кирюху, но тот с какой-то разухабистой ошалелостью водил смычком по струнам, и, поверьте, нам слышен были и немощный кашель «дідугана», его дряхлое брюзжание, и смех, юный, своевольный смех молодой жены. А Мария? Не обидело ли это Марию? Она плакала. Из ее открытых глаз текли слезы. Она оплакивала свою судьбу. И когда скрипка опять замолчала, она снова едва слышно прошептала: — Еще. Кирюха поднял смычок, дотронулся до струн, и тут Стратка накрыл его голову своей ручищей. — Шабаш, бродяга! — Убери руку, хряк! Ай да Кирюха, ай да молодец! Никто никогда еще не смел так дерзко обращаться со Стратоном Ковтуном. В глаза ему все прощалось. В глаза ему лишь почтение и унизительная робость, а тут на тебе — хряк! Стратка потерялся от такой дерзости, обалдело заморгал, глядя сверху на Кирюху, а Кирюха как ни в чем не бывало опять принялся играть. — Мария! — И с грохотом, с треском захлопнулась за Страткой дверь. Когда Мария ушла, отца моего вдруг начал давить смех, не смех, а хохот. Он хлопал себя по бокам, хватался за живот, гнулся в три погибели и говорил сквозь веселую и злую слезу: — Дюже большая у меня охота поцеловать тебя, Кирюха, да морда ж у тебя, что тот еж! Утешил. Уморил. Надбавлю тебе, Кирюха, еще десяток яиц за «хряка». Ох, уморил, ох, порадовал! Перестала ходить к нам Мария. Молчала скрипка. Допоздна строчила машинка. Но с Кирюхой творилось что-то неладное. Он стал как бы сам не свой. Положит, бывало, под лапку машинки крой, смотрит на него слепыми глазами, потом запустит иглу, пройдет она по краю и строчит уже вхолостую, а Кирюха все смотрит на нее. — Не запорол бы мой сак, – беспокоилась мать, с недоумением и страхом поглядывая на отрешенного Кирюху. — Ты гля — чего с ним... — Цыц! — шипел отец. Но вот Мария снова у нас. Мы знали, что Стратка поехал в Каховку на зимнюю ярмарку, хотел и Марию взять с собой, но она вроде прихворнула, однако, как только стемнело, прибежала к нам, по-праздничному одетая и взволнованная. И скрипка опять запела. Что это была за песня, что за музыка, откуда ее брал Кирюха, из чьих сочинений... Нет, наверное, никто никогда не сочинил ее, она рождалась тут же в сердце Кирюхи от взгляда Марии. Допоздна пела в тот вечер скрипка. Все уже разошлись, осталась из посторонних лишь Мария, а скрипка все пела, все рассказывала волшебную сказку. Скорбное и торжественное лицо было в тот вечер у Марии. А в глазах Кирюхи появилась какая-то неудержимая решительность, и он даже несколько раз зовуще улыбнулся Марии. И когда она собралась уходить, Кирюха, который до сих пор не перекинулся с ней ни одним словом, вдруг поднялся, надел полушубок и вышел следом. — И грешно, и жалко, — вздохнула мать. -— Скорее бы он уже кончал у нас пошивку. — Цыц! — погрозил пальцем отец. – Мы ничего не видим, ничего не знаем. Наше дело — сторона. Что там было между Кирюхой и Марией в эту вьюжную студеную ночь, кто знает, но вернулся он не скоро и был веселым и несвойственно ему говорливым. Утром тщательно выбрился, подстриг рыжеватые усики, а к вечеру надел единственную смену — чистую сатиновую косоворотку и шерстяную поддевку с шелковой красной подкладкой. И тут мы впервые увидели, что Кирюха еще совсем молод, ему не больше двадцати пяти лет, и что парень он довольно видный. Только стемнело, скрипка уже лежала на столе, собирались слушатели, но Кирюха не спешил играть. Праздничный и немножко важный, сидел он у стола и ждал. Всем было ясно, что он ждет Марию. Ведь все теперь было только для нее: имузыка, и открывшее свою молодость лицо, и шелковая подкладка поддевки, которую он нет-нет да и показывал как бы ненароком. А она была кумачовая, яркая, как огонь. Мария не пришла. Уже совсем стемнело, уже засветили лампу, а она все еще не шла. Тогда мать послала меня к ней занять керосину. Я знал, что в чулане стоит еще полсулеи керосину, и понял, что мать просто нашла предлог послать меня к Ковтунам, чтобы разузнать, почему же не явилась Мария. Еще издали я услышал доносившиеся из хаты Ковтунов голоса скрипок. Откуда? Что это?.. Сбив в сенцах снег с лаптей, я вошел в ярко освещенную двенадцатилинейной лампой просторную горницу с крашеными полами и стенами, обклеенными цветастыми обоями. Стол был уставлен едой. За столом сидели только двое: Мария и Стратка. Стратка, красный, как столовый бурак, пил из стакана монопольку и, обнимая Марию, говорил: — Я тебе, Марися, теятр устрою, что хошь устрою, только прикажи. Не нам бегать всякую шантрапу слушать. Шантрапа нам не в ряд. Ну, вы, цыганва чертова, жарьте! Я даром деньги не плачу, деньги потом добываются! Жарьте, это вам не коней красть. — И во все зубы смеялся. Чуть поодаль от стола на венских гнутых стульях сидели два цыгана, разомлевших в духоте, и, то ли уже смертельно уставшие, то ли пьяные в дым, склонив кудрявые головы к скрипкам, тянули что-то заунывное и жалкое. Мария, в новых красных монистах и с золотыми сережками в ушах, подперев ладонью подбородок, смотрела на огурец, наколотый на вилку, и не слышала, как я вошел в хату. По-моему, она вообще ничего не слышала, в том числе и скрипок, потому что, когда цыгане заиграли «Очи черные» и Стратка сказал: «О, наяривают! Здорово наяривают, Мария?!” — она, вздрогнув, спросила: «Что?» — А ну, вы, ворюги лошадиные, врежьте что-нибудь веселое, жинка моя плясать хочет, — крикнул Стратка. Возвратясь домой, я сказал матери, что у Ковтунов цыгане и что они играют на скрипках. Услышав это, наш Кирюха сразу же сник, склонил голову, потер пальцем лоб, и мы подумали было, что теперь он так и не возьмется за скрипку, но нет, он тут же начал играть. Ух, как прекрасен был Кирюха в этот вечер в своей печали! Полыхающая в печи солома озаряла его грустное и вдохновенное лицо. Играл он, зажмурясь, плотно сомкнув рот и изломив брови, играл долго, самозабвенно, словно хотел поведать всем нам что-то такое, чего мы еще не знали, но должны были непременно узнать. Ладно, Кирюха, играй. Мы-то все знаем, все понимаем — играй, делись своей печалью, если тебе от этого легче станет. И вдруг он прервал игру, стукнул смычком по скамейке и переломил его пополам; посмотрел на болтающийся на распустившихся волосах кусок, встряхнул и бросил его в печь. Затем взглянул на скрипку и швырнул ее в полымя. Все мы ахнули. — Хватит потешаться, — сказал он, подымаясь. — Я же в Таврию приехал не музыкой забавляться, разлюли-малина. Хватит. Шабаш... Чуть ли не до утра в эту ночь строчила машинка. Зима шла на убыль. Днем подтаивало, к ночи подмораживало и освежало снег. В одну из таких ночей я сквозь сон слышал какую-то возню в хате, какие-то негромкие переговоры, а, проснувшись, утром не увидел ни Кирюхи, который обычно, когда я просыпался, уже сидел за машинкой, ни его машинки. Отец, одетый в полушубок и валенки, сидя дремал на лавке, рядом с ним лежала шапка, набитая снегом, снег начинал таять, и по доске растекалась лужица. Должно быть, отец выходил к скотине. Я по утренней нужде вышел через внутреннюю дверь на конюшню и увидел, что на Гнедке еще задержалась не успевшая высохнуть белая пена. Значит, отец ночью куда-то ездил. Куда? Только я вошел обратно в хату, как туда чертом влетел Стратка, без шапки, в расстегнутой бекеше, надетой на бельевую сорочку. — Мария не у вас? — спросил он, тяжело, с присвистом дыша. — Мария? А чего бы ей у нас быть ни свет ни заря? - лениво поднял голову отец. — А где этот елецкий кацап? — Он у нас уже закончил работу. К кому перешел, не знаю. — Не знаешь? — Глаза Стратки лопались от крови, его буквально трясло бешенство. — Не знаешь? — Почем мне знать. – Отец зевнул. — Он еще вчера от нас ушел. А что случилось? Или ты хотел его к себе пригласить? Он стоящий... — Пошел к ядрене!.. Чуть позже мы видели, как Стратка вдвоем с хромым батраком Архипом понеслись на расписных санях куда-то за село, в сторону станции. Архип держал вожжи, а Стратка, стоя на коленях, сек лошадей кнутом. — Ту-ту, – сказал отец. – Догоняй ветра в поле, хряк. – И засмеялся, закатился смехом. — Хряк!.. Вот о чем мне напоминает каждый раз скрипка. | |
| Категорія: ЛІТЕРАТ. ПРИДН. | Додав: alf (19.10.2008) | |
| Переглядів: 1360 | Рейтинг: 0.0/0 | |
| Всього коментарів: 0 | |