| Головна » Статті » ЛІТЕРАТ. ПРИДН. |
Тамара ЛЕОНОВА
 Тамара ЛЕОНОВА Леонова Тамара Іванівна народилася 28 листопада 1909 р. в Дніпропетровську в сім’ї робітника. Закінчила планово-економічний факультет Вищої школи раціоналізації управління в Харкові. Працювала в Дніпропетровському облплані. Нагороджена медаллю. Писала російською мовою. Авторка роману «Дома остались жены» (кн. І, кн. II); збірок оповідань «Марусино сердце», «Случай из жизни». Померла 23 березня 1973 р. ВОПРОС О НЕВЕСТКЕ Рассказ Во время перерыва на завтрак в красный уголок механического цеха сошлось много рабочих. Кто играл в шашки, кто завтракал; молодежь толпилась у радиолы. Спустя некоторое время за маленьким столом, покрытым красной скатертью, появился председатель цехового комитета, полный круглоголовый мужчина с озабоченным и недоумевающим лицом. За ним к столу подошла молодая женщина с кудрявой прической, в цветастом шелковом платье. Женщина оглядела собравшихся ясными, требовательными глазами и несколько раз перевела дыхание, очевидно волнуясь. — Товарищи, — сказал председатель цехкома, — будьте добры, выключите радиолу и, если можно, немножечко потише. Омельченко здесь присутствует? Его вопроса никто не расслышал, так как все с шумом усаживались, передвигая стулья. — Строгальщик Омельченко здесь? — повторил он погромче. — Здесь, а в чем дело? В последнем ряду зашуршали бумагой. Строгальщик Омельченко, высокий с проседью мужчина, с длинным флегматичным носом, с красноватым, лоснящимся лицом и настороженными глазами, приподнялся и опять сел. Он поспешно заворачивал в газету недоконченный завтрак. Усевшись, вытянул голову, разглядывая незнакомую женщину: откуда-то явилась смутная догадка, что сейчас она будет говорить о нем, и говорить что-то неприятное. — Тут воспитатель, товарищ Цветкова, хочет рассказать об одном случае... — не совсем уверенно объявил председатель цехкома и вопросительно взглянул на женщину. Та кивнула головой и решительно подвинулась к середине стола. — Какой воспитатель? Из детсада, что ли?— спросили из зала. — Нет, товарищи. Я воспитатель из общежития рабочей молодежи, — отрекомендовалась женщина. «Вот оно что! — подумал Омельченко. —- Верно, та самая, что приходила месяц тому назад, когда меня не было дома!». Теперь он уже догадывался, о чем собиралась говорить незнакомка. Брови его сердито сошлись и на скулах разгорелись два неровных, ярких пятна. Женщина тоненько прокашлялась и, опершись на стол руками, слегка запинаясь, сказала: — Я хочу рассказать, обсудить то-есть, один вопрос... о невестке Омельченко, рабочего вашего цеха... — Цветкова на секунду умолкла, переждав удивленный гул, прокатившийся среди собравшихся. Кое-кто засмеялся, кто-то пошутил: «Ого! До невесток добрались!» — Товарищи! Может быть, вас удивляет, что я пришла и говорю так... Ну, ладно. Вы завтракайте, товарищи! Я не помешаю. Тут надо помочь одному человеку, молодой женщине, бывшей работнице вашего цеха, Оле Горобец. Вы ведь знаете Олю Горобец? Невестку Омельченко? — Знаем... Чего же... Знаем... — ответило несколько голосов. — Скажите, пожалуйста, какой вопрос! Га! Ну и совесть у людей! — громко сказал Омельченко. Он подвигался, оглядываясь на соседей, и пренебрежительно хохотнул. Но все с любопытством смотрели на воспитательницу. Цветкова начала рассказывать. Оля, фрезеровщица механического цеха, жила у них в общежитии два года. Это была тихая, застенчивая девушка. Больше всего на свете она боялась ссор. Училась в вечерней школе в шестом классе, читала книги... Год тому назад Оля вышла замуж за Андрея Омельченко. Андрей вскоре уехал в лётную школу, а Оля осталась жить у его родных. Спустя некоторое время после отъезда мужа, она вдруг бросила работу, перестала посещать школу и сейчас сидит дома, занимается только домашними делами: варит обед, моет полы, ходит за кабаном, за курами... — Это что же такое? Семейное дело, тут, при всех разбирать? — не выдержал Омельченко. — Какое право? А? Какое право? Ишь, воспитательницы нашлись, защитницы... — Тише, тише, Омельченко! Если ты невестку в наймычку превратил, то это уже не семейное, а наше дело. Продолжайте, товарищ воспитательница, — строго сказал председатель цехкома. — Да как это у людей язык поворачивается! — возмущенно продолжал Омельченко, — мне невестка, что родная дочь. Именно! В тепле, в достатке... Шубку купил ей — тыщу рублей отдал, боты... калошки, платьев у модистки нашила... Какое право, я спрашиваю?! — Не в ботах дело, товарищ Омельченко,— выкрикнула, сама разволновавшись, Цветкова. Пестреньким платочком вытерла вспотевший лоб и, блестя карими глазами, вся подалась вперед, к притихшим людям. — А дело в том, что человеку, девушке жизнь испортили! — Оторвали ото всего, отгородили от жизни... Не спросивши! Не подумавши — каково у нее на душе. Девушка робкая. Молчит. Она и в общежитии у нас все молчала. Встретила я ее — худая, скучная, от меня отворачивается, словно стыдится чего. «Что с тобой?» — спрашиваю. — «Работаешь?» Нет, говорит, не работаю. «Школу посещаешь?» — “Нет, не хожу”. Как я ее ни спрашивала, ничего она мне толком не рассказала. «Живу хорошо. Все у нас есть. Муж любит». Говорит, а на лице у самой никакой радости. Встретила я ее второй раз, а потом к ней домой пошла. Не могу. Жалко мне. Два года у нас в общежитии девушка жила. Как же, так и пройти мимо ее тоски? Ведь не пройдешь? — Ясно, не пройдешь, — отозвался чей-то женский голос. — Ну, тут она мне все и рассказала. Я пригласила было ее в кино. Да нет, говорит, я в кино редко хожу, тато сердятся: «мужа нет, а ты будешь по кино ходить, еще, мол, понравится какой и пропала ваша семейная жизнь». — “Как мне было жаль школу бросать, в седьмой класс уже ходила...” Плачет, товарищи. Так бы и полетела, говорит, на завод, так и вижу свой станок, все кнопочки на нем вижу. Кто-то на нем теперь работает? — Вот это свёкор! — Что же это ты, Омельченко? — послышались возгласы. — Да ей сколько лет, девушке-то, невестке? — спросил старичок в железных очках. — Девятнадцать. — Да вы разве не помните ее, Прохор Иванович? — выскочил молодой человек в аккуратной синей куртке. — Такая... маленькая, с такими глазами... красивыми... Тихая. У нас в пролете работала на фрезерном. — Кто ее знает... Все они, девушки, одинаковые. — Ну, как же! Оля Горобец! Эх, нашла за кого выйти замуж! — огорченно прорвалось у молодого человека. — Что, прозевал? — крикнули с другого конца зала. Все засмеялись. — Заходила я к ней еще раза два, — продолжала Цветкова. — Товарища Омельченко не удалось застать дома, а жена у него тоже, видно, небольшой голос имеет, все на «самого» ссылается, а Ольга не решается ослушаться свекра, и мужу боится написать. Несмелая. Это таки правда, — свекор ей вместо отца. Своих родных у нее нет. Ну, а характер у нее еще не выработался. Молоденькая, товарищи, — горячо убеждала Цветкова,— так и живет. А какая это жизнь? Повлияйте, товарищи, на Омельченко, — закончила Цветкова и присела на кончик стула, ожесточенно обмахиваясь платочком. — Не говорите, что молоденькая, — сказала вдруг толстая кладовщица. Она все время сидела, высокомерно прищурив глаза и уютно сложив руки на груди. — Наша невестка тоже двадцати годов, а снялась и улетела. В институт, в Харьков. А он теперь ходит ни в тех, ни в сех, а одобряет... Эта тоже посидит-посидит, да и упорхнет. Куда голова тянет — туда и ноги приведут. Кладовщицу не поняли: одобряет она свою и Омельченкову невестку или осуждает. — Позвольте! Что же это? Товарищ Тонконог! — забушевал Омельченко. В голосе его, кроме возмущения, слышалась уже и неподдельная обида. — Давай, Омельченко. Расскажи людям, как ты невестку от настоящей жизни отбиваешь,— сказал председатель цехкома Тонконог. Он вынул из кармана сверток в промасленной бумаге, достал из него пухлую, поджаренную оладью и стал есть, запивая молоком из бутылки. — А я буду жаловаться. Именно! Парторгу буду жаловаться. Чужая гражданка сует нос в мою семью и выворачивает тут всю мою семейную жизнь. Кто ей дал право? Какое ей дело: кабана я держу или корову, что моя невестка делает? А? Именно! Воспитательница... Ее дело было воспитывать, когда Ольга в общежитии находилась, а теперь она у родных живет. Она у нас за родную дочь.— Голос у Омельченко дрогнул,— мы с женой ее любим, жалеем, а тут на тебе. Поносят меня, будто я ей вред какой причиняю. Я, ее же жалеючи, на работу не пускаю. Зачем ей работать? Одета, обута, ни в чем нужды не знает. Живу я в Калиновке, далеко от завода. Что ей за неволя каждый день поездом на работу ездить? Недосыпать, целый день у станка стоять? И школа-то здесь, в городе. Куда же ей в школу? А то, что плачет, так это сроду такой бабы нет, чтобы не плакала. Молодое, глупое, сама еще не знает, чего ей надо. Ну, и о муже скучает. А на танцы я ее, верно, не пускаю. Потому что считаю это — одно баловство. Она замужняя, зачем ей танцы? Странно мне даже слушать такой вопрос. Нигде этого нету, чтобы про невесток обсуждали. И я удивляюсь, товарищ Тонконог, что вы допустили эту гражданку высказывать тут разные сплетни, вместо того, чтобы провести в перерыве массовую, культурную работу. Омельченко сел. В поднявшемся шуме, выкриках, восклицаниях сначала ничего нельзя было разобрать. Маленькая девушка, в просторном, не по росту комбинезоне, уловив паузу, пискнула: — Мы этот вопрос разберем на бюро! — Минуточку! — громко оборвал ее мужчина с унылым бледным лицом, сидевший за шахматным столиком. — Мне непонятно, из-за чего тут раздули историю? Ну, невестка. Ну, сидит дома. Кому какое дело? — Вот именно! — обрадовался защитнику Омельченко. — Знаю я ихнюю невестку. Никто ее не обижает. Идет всегда как кукла: в шляпочке, в туфельках, все на ней честь честью. А если она там по домашнему делу полы помоет или поросенка накормит — так что тут такого! Разбаловалась у нас молодежь! В старое время такому свекру, как Омельченко, невестка бы ручки-ножки целовала. Куда ж там, какая обида! От заводской работы освободил, кормит, поит, одевает, бережет как родную дочь... Напрасно тут гражданка воспитательница человека оконфузила. Мы все знаем Филиппа Никодимыча. Человек он справедливый, рабочий... — Товарищ возле столика! Вы же не хотите меня понять! — умоляюще сказала Цветкова.— Я же не говорю, что товарищ Омельченко обижает невестку. Но вы слышали здесь его слова: баба, мол, чего ей надо! Не видит Омельченко человека в своей невестке, вот в чем дело! Наложил свою хозяйскую руку на все ее мечты, мысли. Распорядился чужой жизнью, как сам хотел. Точно, как в старое время, товарищ возле столика! Старик в железных очках, один из лучших токарей завода, встал и, не спеша, установил очки на кончике носа, на какой-то нужной ему точке. Потом нагнув голову, он нашел глазами поверх очков Омельченко и так стоял во все время своей речи, не отрывая взгляда от строгальщика. — Я думал сначала, что дело пустяковое,— строго сказал старый токарь.— Девушка, мол, капризничает, чего-то такого хочет, а родители, понятное дело, приструнивают. А тут, ведь, оказывается, что девушка жить хочет, учиться, на завод рвется! А ты ее заставляешь дома сидеть, за кабаном ходить. Да может она в государственном хозяйстве хочет пользу принести. Ты подумал об этом? У меня, товарищи, у самого трое невесток. Все работают, одна еще и учится. И до танцев, между прочим, охотницы. А как же? Что же ты хочешь, чтобы твоя невестка вместо танцев водку с тобой пила? Ишь, какой блюститель! Старик подождал, пока пересмеются, и закончил: — Ты душу человека уважай. Душе-то от твоих калош теплее не будет. — Правильно, Прохор Иванович! Правильно! От сказал! — восхитились присутствующие. И опять высказалась кладовщица, словно сама с собой поговорила: — Воля птичке дороже золотой клетки. Поплачет-поплачет, да и поминай, как звали. Еще и сына бросит из-за такого дурака-свекра. Цветкова поднялась со стула и, сияя во все стороны карими, полными света, глазами, кивала и тем, кто высказывался, и на отдельные реплики, и на улыбки, обращенные к ней. В красный уголок все больше и больше собиралось рабочих. Уже были заняты все места. Люди стояли под стенами, переговаривались, спорили. — О чем спор? — спрашивали новоприбывшие. — О невестке Омельченко разговор... Удивленные, спешили протолкаться вперед, чтобы лучше слышать. Высказались еще сменный мастер и маленькая девушка в просторном комбинезоне. Девушка сказала, что Оля Горобец не застенчивая, а просто очень вежливая и что один раз, когда она сделала брак, то долго плакала на подоконнике в конторе. Потом ораторша чистосердечно добавила, что комсомол «проморгал» Олю, но теперь надо принять решительные меры по перевоспитанию Филиппа Никодимовича Омельченко и вернуть Олю в цех. — Оказия...— проговорил вполголоса Омельченко и невольно усмехнулся, представив себе, как девушка в комбинезоне, секретарь комсомола механического цеха, будет его перевоспитывать. Сменный мастер задал Филиппу Омельченко каверзный вопрос: а что, мол, если бы его, Омельченко, тоже «пожалели» и заставили сидеть дома? Строгальщик обиделся на мастера и выкрикнул с места: — Какое может быть сравнение! Я двадцать лет проработал на производстве! Может, теперь не нужен стал? «На весь цех осрамила!» — думал Омельченко о Цветковой и все перекладывал сверток с недоеденным завтраком, не зная, куда его приткнуть. Взгляды насмешливые, любопытные, удивленные щекотали его со всех сторон. Никак не мог понять: чем же он обидел Ольгу? Если бы у него была дочь, он точно также относился бы к ней: заботился, чтобы она была сыта, одета, «не разбаловалась». Наверное, если бы на месте Ольги была его родная дочь, никто не поднял бы этого вопроса,— думал он.— А так считают, что невестка чужой человек и надо защищать ее от свёкра. Вот разве что только в кино она редко бывает... — Вот уж на кого — на кого, а на Омельченко не подумал бы, — в раздумье отозвался стоящий у стены рабочий. — Сам, понимаешь, работает, в ударниках... Молодежь обучает... А дома — смотри ты, какой старый режим завел! Рабочий развел руками и недоуменно посмотрел перед собой. Омельченко словно кольнули в спину. Обостренным слухом он улавливал все реплики в зале. Он обернулся, чтобы посмотреть, кто это сказал. Его сменщик... Тонконог допил молоко, озабоченно растер щеку и взглянул на большие часы, висящие напротив. — Ну, так как, товарищи! — сказал он, — сейчас гудок... Я так полагаю, что предложение... Какое может быть предложение? Поскольку не собрание, а вообще... Пусть Филипп Омельченко подумает, а? Может и додумается до чего хорошего? — Пусть подумает, — согласились в зале. Омельченко сидел, опустив голову, и дрожащим пальцем гладил спинку стоящего перед ним стула. Он уже не думал об Ольге. Все вокруг стало как-то неуютно, непривычно, безрадостно. Ему казалось, что сюда, в красный уголок, он пришел таким же, как и все, одним из рабочих механического цеха, а теперь будто осветили его ярким лучом и увидели: нет, он не похож на всех. И все так и уйдут с этой мыслью: «А Омельченко — не такой, как мы думали»... Разве он враг Ольге? «Чужому человеку нажаловалась», — горько думал он. Но тут же вспомнил печальное личико невестки, ее заплаканные глаза, и ему стало не по себе. Он неловко крякнул и поднялся. — Тут у меня в городе сестра живет, — медленно и словно что-то соображая, начал он, — так что, если, скажем, ей в школу, то может у сестры ночевать... Пусть идет. Я ведь что? Её же жалел... А выходит... Омельченко широким, открытым взглядом посмотрел на обращенные к нему лица и усмехнулся. — А выходит, не в ту сторону пожалел! — весело крикнул кто-то. — Ну да... Похоже, что не в ту... — согласился Омельченко н, махнув рукою, сел. Загудел гудок, оповещая конец перерыва. В красном уголке стало вдруг тесно. Все затолпились, заспешили. Цветкова попрощалась со знакомыми и незнакомыми за руку и ушла, весело встряхивая кудрявой головой. В толпе сыпали шутками, смеялись. Несколько человек окружили Омельченко и добродушно подзуживали. — Ты бы её в терем поместил, Никодимыч, да за пяльцы. Ей-бо, верное дело! — Ну чего уж... — сердито буркнул Омельченко, поспешно пробираясь к дверям. | |
| Категорія: ЛІТЕРАТ. ПРИДН. | Додав: alf (19.10.2008) | |
| Переглядів: 1131 | Коментарі: 1 | Рейтинг: 0.0/0 | |
| Всього коментарів: 0 | |