| Головна » Статті » ЛІТЕРАТ. ПРИДН. |
Олександр БИЛІНОВ
 Олександр БИЛІНОВ Билінов Олександр Йосипович народився 19 грудня 1909 р. в Дніпропетровську. Закінчив Дніпропетровський університет. Учасник Другої світової війни. Нагороджений медаллю. Писав російською мовою. Автор книжок повістей та оповідань, нарисів: “Первый выход”, “Командиры”, “Запасной полк”, “Старший брат”, “Долг инженера”, “Рота уходит с песней”. “Пароль ДП-3”, “Доверие”. “Две встречи”, “Дробот, Шевченко и я”, “Девушка из Зоннеберга”, “Пароль и отзыв”, “Сады”, “Чистая линия”, “Выбор”, “Город молодости”; романів “Металлисты”, “Волки на Волчьей”, “Улицы гнева”, “Мосты возводятся вновь”. Роман “Металлисты” перекладений болгарською та китайською мовами.
Помер 2 травня 2000 р. СЕРЕЖА И ВЕРОНИКА Рассказ 1 С некоторых пор у меня во рту протез. Под самым нёбом примостилась этакая выгнутая дугой металлическая пластинка, словно трамвайный бугель. Потому, наверно, и называется протез «бюгельным». Мне поначалу казалось, что никогда не привыкну к этому нескладному сооружению, но ничего, привык. Теперь я легко разгрызаю даже орехи, а куриную косточку дроблю бесстрашно, как будто во рту у меня не зубы, а мельничные жернова. А начало этому счастью — опять же сады. Мой сосед — зубной техник Сережа. Это его жена в филармонии служит, а в саду в перчаточках работает. Он тоже с протезом — ножным. Приковылял как-то и спрашивает: — Куда ваши зубы делись, Анатолий Андреевич? Молодой же еще человек. А ну-ка, дайте погляжу... Ай-яй-яй, как так можно. Чем жуете? А я и сам не знаю. Жую, пока жуется. Что же до внешнего вида, так я привык, и люди привыкли. На «переднем крае» у меня, в самом деле, как после бомбежки. Когда какого зуба лишился, трудно теперь вспомнить, но только ни один не потерян зря. Первый, помню, из-за Любы. Выбили ревнивцы проклятые... Драка возле дома вышла — я один против шестерых. Три штуки потерял, кажись, от полицаевой руки на допросе в Старых Млынах. Два, наверняка, в дрезденской тюрьме. Только об этом я Сереже рассказывать не стал, предпочел отделаться старым анекдотом. Понадобилось-де мне удалить шатавшийся зуб. Пришел на станцию к отправлению поезда дальнего следования, привязал зуб веревочкой к буферу замыкающего вагона и стал ждать. Когда поезд тронулся, я пошел за ним, потом побежал, а потом упал. И что же думаете? Произошел обрыв последнего вагона. Что касается больного зуба, так его мне выбил начальник станции... Вскоре я сидел у Сережи в медицинском кресле. Одетый в белый халат, мой доктор вдруг изменился, стал солидным и чужим. Он приказал мне раскрыть рот и затолкал туда чуть ли не кило какой-то известки. Между делом он без умолку болтал. О том, о сем. Почему-де Каспийское море мелеет, почему разводов стало больше, как может Пеле вдруг стать киноартистом, жаловался, что-де зубных техников в провинции не ценят. По этому последнему пункту я пытался кое-что возразить, но он, подлец, так законопатил мне рот, что я слова не мог вымолвить. Когда же все кончилось и я, наконец, получил возможность вздохнуть свободно, пыл мой угас и я помалкивал. На прощанье он попросил меня помочь ему выписать «Неделю», я же поинтересовался, во сколько обойдется мне его труд. Сережа замахал руками, решительно отверг всякие денежные расчеты, заявив, что оба мы потеряли здоровье «там», то есть на фронте. Так я заимел протез редкого качества. Жена, узнав, что он достался мне даром, запротестовала. — Нечего нам, Толя, жадничать,— твердо сказала она.— Надо уплатить. Для такого дела не жаль. В журнале «Здоровье»,— продолжала Клава,— я вычитала, что зубы — первый залог благополучия человека, не говоря уже о красоте. Погляди,— она подвела меня к зеркалу,— каким ты стал хорошим. Думаешь, я не замечала, как ты подался за последнее время? Или, может быть, ты полагаешь, что мне безразлично? В горле у меня запершило. Не часто балует меня Клава такими словами. А тут еще и щедрость вместе с тем. Достала она заветную шкатулку, где хранятся финансовые резервы особого назначения, и стала отсчитывать синие пятерки. — Он не возьмет, Клавочка,— как можно мягче сказал я, положив руку на ее руки, по-кассирски ловко перебиравшие купюры. — Пофорсит, поломается и возьмет,— настаивала Клава. — Ничего ему от меня не нужно. Солдат посочувствовал солдату. Неужто мы с тобой никогда не помогали другим бескорыстно? — Мы — да. Ну и что же? А поживиться за счет чужого труда нам не к лицу. Мы не нищие, в милостыне не нуждаемся. К тому же такой протез не просто сделать... Гордость есть у моей супруги. Откуда эта гордость или, скорее, гордыня в ней? Упаси бог, чтобы заподозрили ее в бедности. Довольна она тем, что всё у нас не хуже, чем у других. И семья как семья, и достаток вполне приличный, и зять с положением, и сад у мужа — правда, она в нем «радости не находит». И никакие подачки ей не нужны. — Не возьмет он, Клавдия, да еще обидится, право, обидится,— продолжал я настаивать.— Сережа от чистого сердца потрудился. Деньги мне Клава все-таки всучила. Пришлось подчиниться, хотя я так и не решился обидеть Сережу. Веселые эти рубли я обратил на благоустройство сада, о чем, признаюсь, ничего не сказал жене. Бывая в саду, я часто захожу теперь в гости к зубному технику. Я ловлю на себе восторженный взгляд мастера. Сережа особенно доволен, когда я грызу кочан кукурузы, ем яблоко или улыбаюсь. Ему явно доставляет удовольствие сознавать, что это он, мастер, собственноручно отковал мне роскошную улыбку. Однажды Сережа рассказал мне: — Учился я в Москве. И знаете у кого? У самого Бранцевича. Вы не слыхали о Бранцевиче? Боже мой, это же ведущий специалист, светило в нашем деле! Ну, хорошо, Ильфпетрова «Двенадцать стульев» читали? Так вот, знаменитый писатель делал зубы у Бранцевича. И даже обещал вставить его в свое сочинение. Я улыбаюсь. Мне хочется поправить Сережу: Илья Ильф и Евгений Петров — два писателя. Но он, увлеченный воспоминаниями о неведомом мне Бранцевиче, ничего знать не хочет. — Может, думаете, он только выдающиеся челюсти обслуживал? Ничего подобного. Для него — что знаменитость, что рядовой — одно и то же. Никакого различия. И нас учил. И научил, между прочим. У меня тоже такой порядок... Я не сомневался в правдивости этих слов. Сережа не очень образован, удивительно наивен. Но добр бесконечно и влюблен в свою профессию. Научился он ей после того, как ему, двадцатилетнему, в последний день войны оторвало ногу фауст-патроном на одной из улиц Берлина. — Если бы мне такой протез, какой я сделал вам,— с горечью говорит он. Нога у него ампутирована по самое бедро, и он вынужден пользоваться громоздким, неудобным протезом. Иногда ходит на костылях. Зато зубы у него! Однажды Сережа вошел ко мне в контейнер, скрипнул протезом, усаживаясь на топчан, и вытащил пачку сигарет. Он вообще очень любил угощать, и я не посмел его обидеть, хотя курю редко, с трудом избавившись от привычки военных лет. — Думаете, «за так» я вам бюгельный протез сделал? За красивые глаза? Да вы знаете, какая это сложная штука? Не каждый мастер умеет и не каждого пациента удостаиваем! — Что-то длинная у вас преамбула, Сережа,— спокойно сказал я, потягивая ароматную сигарету.— Ближе к делу. — Вам некогда? — Зубной техник взглянул на меня иронически.— Опять хоронить кого-нибудь? В ваши годы надо подальше от тех мест, Анатолий Андреевич. Ближе к жизни, как говорится. Он дымил, как паровоз, покачивался, поскрипывая протезом, и я вдруг понял, что он пьян. — Хлебнули, Сережа, лишнего? — спросил я.— Не выношу пьяных. — Дело это иногда не лишнее,— ответил Сережа.— Жизнь хватает за горло. Что делать? Перебор, виноват. Выпил, конечно. Но и нас понимать надо... Он говорил сбивчиво, и я постарался его успокоить. — Вы знаете нашу семью, в курсе дела,— продолжал Сережа.— А по существу? Темный лес. А ведь вы наша совесть... Честное слово, совесть нашего коллектива, общества, иначе говоря... От него густо несло сивухой. В моем душном контейнере Сережа еще больше охмелел, и затеянный им бестолковый разговор стал меня раздражать. — Пошел бы спать, Сережа... — Я и так проспал кое-что важное. Вы знаете мою жену, Веронику? 2 — Не вмешивайся,— категорически отрезала моя жена, которой я рассказал о вчерашнем.— Не хватало еще чужих дрязг, мало своих. Дочка сохнет, смотреть страшно. Не заметил? Я, по правде сказать, ничего не заметил. Дочка моя, цветущая и красивая,— вся в мать,— вовсе не сохнет и, по-моему, нисколько не склонна подозревать в чем-либо мужа. Однако Клавдия твердо убеждена в массовой мужской неверности. На сей раз, то есть в случае с Сережей, Клава, кажется, была права. Чем, ну, в самом деле, мог я помочь зубному технику? У Вероники завязался роман «на стороне». Как это случилось, Сережа не мог понять. — Чего ей не хватает? — говорил он, появившись у меня на следующий после упомянутого визита день.— Ни одного грубого слова от меня никогда не слышала. Жили в мире и согласии. Ладно, она — музыкантша, а я — зубной техник. Так неужели я должен научиться играть на балалайке, чтобы удержать у семейного очага мать моих детей? Он еще долго изливал душу, а я думал о Веронике, красивой женщине, которая царственно восседала в мужнином «Москвиче», а затем с таким же царственным видом полола грядки, о Веронике, гордившейся своим мужем и двумя ребятишками,— старшему сыну было уже одиннадцать лет... Кто бы мог подумать? Она не таилась. Требовала от мужа понимания и терпимости. Свое увлечение, говорил Сережа, она объясняла потребностью в душевной гармонии. Ни больше, ни меньше! Он ни черта не понимает в музыке, а она живет и дышит ею. «Мы слишком разные»,— говорила Вероника. Они поженились очень молодыми, и на первых порах несходство их характеров и интересов не так уж было заметно им самим. Вероника отшучивалась, когда он обижался: снова-де, запоздала. «Вот еще Отелло выискался. Ревнует жену к диезам и бемолям. Смешно. Люди искусства могут и задержаться, и повеселиться. Ревность — чувство несовременное». — Конечно, Бетховен и Шуберт — это не для меня,— говорил Сережа, ободренный моим сочувственным вниманием.— И Вероникина арфа — тоже. Вы когда-нибудь видели этот инструмент, Анатолий Андреевич? До сих пор не пойму, как она управляется с ним. Огромное сооружение, за которым Веронику не видно. А звуки негромкие, нежные. Правда, у меня слуха нет. И не будет, это точно, надеяться не на что. Но ведь семья... Все было хорошо, пока не приехал тот, из Грузии... — Милый друг,— сказал я, когда Сережа уже как бы опустошил горькую торбу своих жалоб, с которой ввалился в мой контейнер.— Оплошал ты малость, это верно. Когда увлекся Вероникой, надо было, наверно, и музыкой увлечься. Чем же я теперь могу помочь? — Поговорите с ней. Я задумался. Вмешаться в драму двух сердец? Вспомнились Клавины слова о «чужих дрязгах», в которые не следует лезть. Нет, не дрязги это! Нечто посерьезнее. В дрязги-то я, может быть, и полез бы. Чтобы прекратить мелкое безобразие. Бывает — надо. Но тут, понял я, деликатный сюжет. Здесь я не судья. Разобраться могут только «заинтересованные стороны». И никто иной. Я ничего не ответил Сергею, и он ушел обиженный. Однако событиям угодно было развиваться так, чтобы я не мог остаться вовсе в стороне. Вероника появилась в моем жилище, когда Сережа отлучился зачем-то в город. — Мне всё известно,— сказала она.— Он жаловался. Как будто существует сила, способная что-либо изменить. Я могу рассказать... — Не надо,— ответил я.—Мне кажется, что я всё знаю. — Оставайтесь в приятном заблуждении, дорогой сосед. Разве можно об этом всё знать? Она стояла в полутёмном моем контейнере, как-то озорно, по-девчоночьи уперев кулачки в бока и разведя в стороны локотки. В ее глазах прыгали задорные кузнечики смеха. — Вы правы, Вероника,— печально отозвался я.— Просто я неудачно выразился. Полагаю, мне не следует знать всё. Вероника засмеялась, тряхнув кудрями. — Я приведу в порядок вашу клубнику. — Постараюсь сам прополоть. — Я готова прополоть весь земной шар. Вам знакомо такое настроение? Я утвердительно кивнул. — Мне жаль Сержу,— сказала Вероника, собираясь уходить.— Но он сам виноват. К сожалению, он слишком серьезно смотрит на жизнь, которая нам дается единожды.— Она лукаво улыбнулась, а мне вдруг захотелось выставить ее вон из моего убогого жилища. Что-то беспутное сверкнуло в ее глазах. А может, мне это только показалось? 3 Вскоре мы стали свидетелями драмы, потрясшей всех нас. Никто, пожалуй, кроме меня, не догадывался об истинной причине происшедшего. Обыкновенный несчастный случай... Сережу привезли в дачный домик, потому что всё это случилось на улице поселка, неподалеку от наших садов. Рано или поздно, но катастрофа должна была наступить. Телеграфные столбы поджидали Сережу, охотились за ним, хотя он, как правило, искусно избегал встречи с ними. «Москвич» был настолько измят, что автоинспектор, прибывший на место происшествия, рассказывали, только сокрушенно покачал головой, набрасывая в блокноте схему аварии. Сердце мое сжалось и заныло, когда я увидел Сережу в бинтах. Он улыбнулся запекшимися губами. Я сел возле топчана. Вероника, войдя в комнату, сказала: — Я ожидала этого. Он пил. И вот финал... — Кода,— неожиданно внятно проговорил Сережа. Вероника улыбнулась и, как мне показалось, нежно взглянула на мужа. Я знал, что такое «кода». Это повторение главной темы музыкального произведения где-то в финале. Я узнал об этом в далекой юности от Любы, которую видел несколько раз за роялем. У Сергея оказался перелом ноги и ключицы. Его увезли в больницу. Все сочувствовали Веронике. Когда «скорая помощь» уехала и публика разошлась, ко мне подошел Козорез. На этот раз он был в желтой полосатой пижаме и громадных кирзовых сапогах. — Вот вам и дети природы,— сказал он.— Сережка вполне здравый человек, и вдруг такое приключение. Ах, эта водка. Сущее чертово зелье! Не умеет человек радоваться — и наливается этой проклятой отравой. А ведь мы пришли сюда для веселости. Гляди, что было: сплошной песок, пустыня Сахара, не иначе. А теперь какая благодать вокруг! Да не все научились ценить как следует... В его тяжелой руке лежал не менее тяжелый разводной ключ, которым он чинил кому-то водопровод. Он был озабочен и расстроен, как мастеровой, который и хотел бы, но почему-то не в силах исправить поломку. Огорченный и растерянный, он произносил свои ничем не примечательные сентенции просто так, по привычке откровенно и по всякому поводу делиться своими вдруг нахлынувшими чувствами и мыслями. И хотя форма, в которой они находили выражение, была довольно-таки примитивной, у меня не оставалось сомнения, что Козорез неизменно искренен в своем жизнелюбии, в жажде видеть всех окружающих довольными и счастливыми. — Жаль парня,— продолжал он, поглядывая на домик зубного техника, опустевший и, казалось, заскучавший без хозяина.— Может, помочь надо чем, а? В мединституте у меня есть кое-кто. Лучшую профессуру могу мобилизовать. Вполне могу. Вот позвоню и скажу: надо, мол. Уразбахтин у нас есть, профессор. Ему с того света удавалось людей возвращать. Он Сережку так залатает — будет целее прежнего. А может, в саду что надо? Водопровод починить или еще что? Разузнайте там, Анатолий Андреевич. Вылечится — и найдет здесь полный порядок. Бедняге приятно будет. С чего бы это всё приключилось? Я ничего не рассказал Козорезу о ситуации, сложившейся в жизни обитателей этого домика. Вряд ли он оправдал бы случившееся. Вряд ли понял бы остроту ревности и роковое сцепление страстей человеческих. В своей семье он, видимо, привык к простоте и ясности отношений. Семья была большая: жена, дородная и говорливая женщина, три дочери с зятьями и внуками. Все они были заняты наукой и преуспевали, как мне показалось, в ученых степенях и званиях. В саду появлялись нечасто и, в общем, кажется, не досаждали друг другу излишней опекой. — Что-то соскочило с резьбы,— резюмировал Козорез. Ночью мне снилось, что какой-то мохнатый тип зашивал Сережу, орудуя большой цыганской иглой. Потом кто-то ввинчивался, словно бурав, в мой протез — я забыл снять его на ночь,— и хозяйничал там, орудуя сапкой, ковырял десны, царапал нежное лукоморье нёба... Проснулся я в поту. В контейнере было прохладно, в щелях свистел ветер. Вообще, наши места ветреные и песчаные, дует подолгу. Во рту было сухо. Я встал и освежился кружкой воды. | |
| Категорія: ЛІТЕРАТ. ПРИДН. | Додав: alf (19.10.2008) | |
| Переглядів: 1184 | Коментарі: 2 | Рейтинг: 5.0/1 | |
| Всього коментарів: 0 | |